ТОЛСТОВСКИЕ ЧТЕНИЯ. 2014

92 в человеке, питаясь его общественной славой художника. Если бы ху- дожник начинал свое дело в согласии с Богом и постоянно озирался на свое поведение в жизни, то и создавал бы без встречи с чертом, как создавали эллины свои статуи богов и христиане свою литургию в картинах и музыке» [7, 28–29]. Толстой «распинает» в себе художника, создав собственное уче- ние, чтобы разрешить проблемы морально-общественного характера. Для Пришвина – это дело «вполне безнадежное», потому что, в его представлении, такие проблемы «разрешаются только жизнью, а жизнь есть некая тайна, стоящая в иной плоскости, чем искусство. Художник должен быть скромен, потому что свет его, как лунный, только исхо- дит от солнца, но сам он – не солнце…» [6, 951]. Философские интенции Толстого вызывают у Пришвина полное отторжение. Парадокс такой реакции заключается в том, что Толстой как раз и велик для него потому, что не был философом. Пришвин, человек и писатель, во многом парадоксален; всю жизнь, как заклинание, повторяя свою знаменитую формулу «бойся философии», тем не менее не смог «удержать себя» и создал сложный философский роман «Осударева дорога». Толстовская философия ис- тории вызывает у него по меньшей мере недоумение: «Читал эпилог “Войны и мира” (философия истории) и, вспоминая, что после чтения всякой философии остается, между прочим, некоторое смущение, по- тихоньку от философов спрашиваешь себя: не в том ли цель филосо- фии, чтобы простую, ясную мысль, действующую полезно в голове каждого умного человека, вытащить, как пружину из часов, и показать в бесполезном состоянии. Это можно видеть по “Войне и миру”: автор в эпилоге взял и вытащил всем напоказ пружинку, приводившую в движение художника, и читатель дивится, как могла такая жалкая пружинка приводить в движение такую чудесную жизнь» [2, т. 8, 460–461]. Призыв к простоте Руссо и Толстого кажется ему чем-то наивным, более того – это «настоящая ошибка, ибо «проще жить гораздо труд- нее… и самое трудное, что стремление к простоте жизни является у сложнейших душ, а все простое стремится к сложности» [6, 311]. Все, к чему стремился Пришвин, было стремлением достичь простоты в охотничьем или детском рассказе, автобиографическом повествова- нии, в малой или большой форме. Но истинная простота дается только гениям, и чтобы достичь пушкинской простоты «Капитанской дочки», «самого русского произведения», «надо проникнуть во что-то очень важное в народном сознании». Простота должна быть правдивой, как сама жизнь. Тем и велик Толстой, что его творчество близко к органи-