ТОЛСТОВСКИЕ ЧТЕНИЯ. 1998. Ч.2

Пленный татарин вызывает у нас жалость, сострадание, но не вос­ хищение, поклонение, которое мы испытываем, глядя на Сироцинско- го. Татарин взывает к милосердию солдат, молит о пощаде. В его описании подчеркивается «сморщенное от страдания лицо». В облике же Сироцинского все проникнуто именно стойкостью духа, мужест­ вом, силой воли. Зловещую размеренность, бездушие, длительность и ужас совер­ шающегося в рассказе «После бала» Толстой передает стилистической фигурой повтора, увеличивающего напряжение и драматизм сцены: «...все так же падали с двух сторон удары на спотыкающегося, корчив­ шегося человека, и все так же били барабаны и свистела флейта, и все так же твердым шагом двигалась высокая, статная фигура полковника рядом с наказываемым» [27]. Читателя поражает не только жестокость солдат, но и жестокость Николая I, который заставляет их творить весь этот ужас, оправдывая его законом. Однако возможен ли такой закон? На этот вопрос можно ответить словами Толстого: «Закона о том, чтобы бить и убивать бра­ тьев, никогда не было и не могло быть. Есть только один закон —"закон, требующий любви и жалости к людям"» [28]. Но, к несчастью, далеко не все знают этот истинный закон жизни. Таким образом, эпизод рассказа «За что?» является как бы заклю­ чительным этапом работы Толстого, который до сих пор оставался в тени: текст Максимова, связанный с художественной версией В. Да­ ля, обращение Толстого в 1886 г. к художественному изображению сцены отвратительного и жестокого наказания шпицрутенами (публи­ цистическая статья «Николай Палкин»), затем новое обращение к этой теме в 1903 г. и, наконец, в 1906 г. - рассказ «За что?». В данной работе нами сделана попытка восстановить творческую историю рассказа JI. Н. Толстого не только на материале писем, днев­ ников, записных книжек писателя, воспоминаний его современников, но и на основе архивных документов и записей Мигурского: Исследование различных материалов позволяет сделать ряд выво­ дов. Толстой не единственный, кто обращался в своем произведении к истории неудачного побега из Уральска ссыльного поляка Мигурско­ го. Первым, притом художественным, откликом был рассказ В. Даля «Ссыльный», а спустя 30 лет, в 70-е годы, Максимов использовал тот же сюжет в одном из эпизодов романа «Сибирь и каторга». Толстой не был знаком с рассказом Даля и с дневниками Мигурского. Таким образом, он, обращаясь к Максимову, использовал, ке подозревая о том, сублима­ цию двойного художественного опыта. 117