ТОЛСТОВСКИЕ ЧТЕНИЯ. 1998. Ч.1

Как известно, судьба Хаджи-Мурата, крупнейшего после Шаг миля предводителя горцев в борьбе за освобождение от России, нахо­ дится в центре замечательной повести, где моральная оценка Толстым русской армии, осуществляющей завоевание Кавказа, выражена сурово и без какой-либо снисходительности. Героиня рассказа Марья Дмит­ риевна называет русских офицеров и солдат, убийц Хаджи-Мурата, де­ монстрирующих в качестве трофея его голову, «живорезами». Описание разорения русскими войсками чеченского аула в этом произведении ста­ новится куда менее объективным и спокойным сравнительно с рассказом «Набег». Разрушенные и сожженные сакли, мальчик, проткнутый шты­ ком в спину, загаженный источник питьевой воды и оскверненная мечеть, поломанные фруктовые деревья и сожженные ульи - все это вызвало у горцев совершенно определенные и естественные чувства: «О ненавис­ ти к русским никто и не говорил. Чувство, которое испытывали все чечен­ цы от мала до велика, было сильнее ненависти. Это была не ненависть, а непризнание этих русских собак людьми и такое отвращение, гадливость и недоумение перед нелепой жестокостью этих существ, что желание ист­ ребления их, как желание истребления крыс, ядовитых пауков и волков, было таким же естественным чувством, как чувство самосохранения» (35,81). Таким образом, в повести «Хаджи-Мурат», принадлежащей перу позднего Толстого, звучит тот же мотив оправдания «войны без правил», «дубины народной войны», который отчетливо просматривается в чет­ вертом томе «Войны и мира»: русские в 1812 г. в войне против наполео­ новской армии вели себя точно так же, как испанские «гверильясы» против той же армии или как горцы против русских на Кавказе. В то же время война, которая затевается во имя интересов госу­ дарства, но не находит понимания и поддержки подавляющего боль­ шинства народа, встречает безусловное осуждение писателя. Поэтому Константин Левин в «Анне Карениной», выражая раздумья автора, скептически воспринимает патриотический угар, охвативший общест­ во накануне русско-турецкой войны. Для публицистики и художественной прозы позднего Толстого ха­ рактерно признание исторической вины России перед покоренными ею на­ родами, полное отрицание имперского патриотизма. Не случайна его запись в Дневнике в год смерти: «Встретил эстонца, приказчика, делови­ того, трезвого, красивого человека, и в первый раз ясно понял значение «Россия» - Орда, заграбившая хороших, нравственно и умственно стоя­ щих выше орды наций и теперь гордящаяся этим и всеми силами удер­ живающая покоренное. Как ни отвратительно самое дело, еще более отвратительно оправдание его, величаемое патриотизмом» (58, 64-65). 102