ТОЛСТОВСКИЕ ЧТЕНИЯ. 1998. Ч.1
Как известно, судьба Хаджи-Мурата, крупнейшего после Шаг миля предводителя горцев в борьбе за освобождение от России, нахо дится в центре замечательной повести, где моральная оценка Толстым русской армии, осуществляющей завоевание Кавказа, выражена сурово и без какой-либо снисходительности. Героиня рассказа Марья Дмит риевна называет русских офицеров и солдат, убийц Хаджи-Мурата, де монстрирующих в качестве трофея его голову, «живорезами». Описание разорения русскими войсками чеченского аула в этом произведении ста новится куда менее объективным и спокойным сравнительно с рассказом «Набег». Разрушенные и сожженные сакли, мальчик, проткнутый шты ком в спину, загаженный источник питьевой воды и оскверненная мечеть, поломанные фруктовые деревья и сожженные ульи - все это вызвало у горцев совершенно определенные и естественные чувства: «О ненавис ти к русским никто и не говорил. Чувство, которое испытывали все чечен цы от мала до велика, было сильнее ненависти. Это была не ненависть, а непризнание этих русских собак людьми и такое отвращение, гадливость и недоумение перед нелепой жестокостью этих существ, что желание ист ребления их, как желание истребления крыс, ядовитых пауков и волков, было таким же естественным чувством, как чувство самосохранения» (35,81). Таким образом, в повести «Хаджи-Мурат», принадлежащей перу позднего Толстого, звучит тот же мотив оправдания «войны без правил», «дубины народной войны», который отчетливо просматривается в чет вертом томе «Войны и мира»: русские в 1812 г. в войне против наполео новской армии вели себя точно так же, как испанские «гверильясы» против той же армии или как горцы против русских на Кавказе. В то же время война, которая затевается во имя интересов госу дарства, но не находит понимания и поддержки подавляющего боль шинства народа, встречает безусловное осуждение писателя. Поэтому Константин Левин в «Анне Карениной», выражая раздумья автора, скептически воспринимает патриотический угар, охвативший общест во накануне русско-турецкой войны. Для публицистики и художественной прозы позднего Толстого ха рактерно признание исторической вины России перед покоренными ею на родами, полное отрицание имперского патриотизма. Не случайна его запись в Дневнике в год смерти: «Встретил эстонца, приказчика, делови того, трезвого, красивого человека, и в первый раз ясно понял значение «Россия» - Орда, заграбившая хороших, нравственно и умственно стоя щих выше орды наций и теперь гордящаяся этим и всеми силами удер живающая покоренное. Как ни отвратительно самое дело, еще более отвратительно оправдание его, величаемое патриотизмом» (58, 64-65). 102
Made with FlippingBook
RkJQdWJsaXNoZXIy ODQ5NTQ=