ТОЛСТОВСКИЕ ЧТЕНИЯ. 1971

в сцене его смерти. Даже умирая, он полон дум и забот о земле и скотине. С этим связаны все его предсмертные распоряжения. «О-ох, сожгло сердце всё,— стонет он.— Тяжко мне... Хоть бы смерть. ...Микита, а Микита, подь-ка сюда... Так ты того, о-ох!... картошки повытаскивай, бабы... о!... переберут. А то, о-ох! ...са­ жать время придет, они попрели... Ох, мочи нет!» Эти прозаические наставления в предсмертные минуты, на фоне сплошного стона производят ошеломляющее впечатление, кажутся невероятными. Какое доскональное знание психики кре­ стьянина нужно для того, чтобы отважиться написать их. Перед смертью Петра особенно мучит сознание того, что не на кого оставить с такой любовью и таким трудом созданное им хозяйство. На слова Матрены, матери Никиты, о том, что «коли деньги или что, приказать можно», он отвечает так: «Приказать некому!... Необстоятельна баба, глупостями занимается... Девка дурковата, да и млада. Дом собирал, а обдумать некому». Не менее колоритна и речь Никиты, который проходит через все действия пьесы и характер которого подвергается большим испытаниям и ломке. Бесхарактерный и беспутный малый внача­ ле, к концу пьесы он приобретает спокойное мужество и уверен­ ность в своих поступках. Став на путь разврата и преступлений, Никита всё же находит в себе силы свернуть с него на честную дорогу в жизни. В его сознании как бы происходит переоценка ценностей, он в состоянии теперь разобраться в людях и дать им правильную оценку. Эволюция его характера проявляется в изменении самой манеры говорить и держаться с людьми. Как непохож его грубый разговор с Мариной в начале пьесы на печальный, искренний и грустный— в конце. Если вначале он называет её бестолковой и не надобной ему, то совсем иначе обращается он к ней в конце пьесы: «Марина! Друг любезный! Маринушка!». Вначале Ники­ та держится с отцом запанибрата и смотрит на него свысока, да­ же куражится перед ним: «Это ты к чему? С пьяным речь не бе­ седа? Да ты не сумлевайся... А я всё могу, положительно все де­ ла исправить могу... Деньги, вот они. Бери на лошадь. Бери на лошадь, я родителя не могу забыть. Обязательно не оставлю. Потому родитель. На, бери. Очень просто. Не жалею». Совсем иное дело в конце пьесы, когда он кланяется отцу в ноги и гово­ рит: «Батюшка родимый, прости и ты меня, окаянного! Говорил ты мне спервоначала, как я этой блудной скверной занялся, го­ ворил ты мне: «Коготок увяз, и всей птичке пропасть», не послу­ шал si, пёс, твоего слова, и вышло по-твоему. Прости меня, Хри­ ста ради». Если раньше он говорил Анисье, что она у него одна в душе, называл её даже братцем, если раньше свою мать он называл не иначе, как матушка, то потом, когда обе они толкнут его на преступление и станут глубоко ему ненавистны, он не найдет Для них других слов, кроме бранных: «Уйди ты! Убью тебя! У, 137